Сын Александра Солженицына в Омске: «Ничего страшнее Ленина и Сталина представить себе невозможно»

Американский музыкант выступил в нашем городе с концертом и дал интервью «Комсомолке»

Фото: Федор СКВОРЦОВ

«В детстве не было уверенности, что коммунизм когда-то закончится, и мы сможем вернуться на родину»

- Что для вас значит выступление в России?

- Это для меня самый непринужденный и важный способ общаться со своей Родиной, - ответил Игнат Солженицын. - Потому что страна – понятие расплывчатое и помпезное. Общаться с народом в целом нельзя. Это можно делать только с человеком. Музыка - это такой способ, когда вроде бы общаешься с массой людей, но на самом деле с каждым индивидуально. Не понятно, каким образом это происходит.

- За то время, что ваша семья провела в вынужденной эмиграции в Вермонте, вы ностальгировали по России?

- Я с братьями рос с малой долей уверенности, что коммунизм исчезнет, и мы сможем вернуться. А папа всегда верил, что это произойдет при его жизни. И что он вернется не только книгами. Но мы не разделяли его оптимизма. Так что во время таких концертов, как этот в Омске, я чувствую, что снова обрел свою страну.

- Вы себя ощущаете больше русским человеком или американцем?

- Безусловно, русским.

- Дружба вашей семьи с Ростроповичем повлияла на выбор профессии.

- Да. Он ч меня знал с самого начала. Из роддома меня привезли на дачу к Галине Вишневской и Мстиславу Ростроповичу (супруги во время гонений приютили семью Солженицыных) В осознанном возрасте я его увидел, когда он приехал уже к нам в Вермонт. После ужина, Ростропович достал виолончель и начал играть. Впечатление было сногсшибательное. Он играл очень вдохновляющую и осевую роль в становлении моего музыкального мышления. И после смерти стал даже ближе что ли. Я вспоминаю, как он относился к тем или иным произведениям, какие советы давал. Масштабнейший, динамичнейший человек. Ярчайший! Музыка – это понятно, но как он разговаривал, как держался! Знаете, у некоторых людей поразительная мимика. Даже на то, как он слушал, можно было просто засмотреться. Мне действительно повезло, что у нас были такие близкие, замечательные отношения на протяжении стольких лет.

- А какую музыку любил Александр Исаевич?

- Отец всегда был рад послушать то, что оказывалось у меня на повестке дня. Специально на заказ для него, да и вообще ни для кого, не играл – просто времени не хватает. Предположим, я приезжал в Москву с концертом и говорил: «У меня вот такая программа. Давай я тебе сыграю». Он был очень благодарным слушателем. Реакции были разные. Иногда это было созвучно ему, иногда нет. Самый любимый композитор Александра Исаевича – Бетховен. Здесь у нас совершенно совпадали взгляды. Но я, как и многие музыканты, люблю Шумана. Он меньше его ценил.

«Отец был оптимистом почти вопреки судьбе»

- У вас было счастливое детство?

- Очень! Были родители и самая лучшая в мире бабушка – мамина мама. Было огромное тепло к нам, детям, тепло от их отношений друг с другом. У мамы и отца был интересный, прекрасный брак. В доме царил дух работы. Папа был одержим битвой со временем. Одно дело борьба теленка с дубом (с советской системой) или с известными проблемами западного общества, которое критиковал Солженицын. Но главная проблема последних лет – успеет он или нет выполнить все крупные задачи своей писательской жизни. Прежде всего – это роман «Красное колесо». Успел. Но за счет того, что работал совершенно без отдыха. Он не знал воскресений. Даже выезжать куда-то позволял себе раз в три года. Однажды был на Тайване, в Лондон выбрался какую-то премию, потом выступил со знаменитой гарвардской речью. А так он сидел дома и все время писал.

- Зато вы в любой момент могли его увидеть.

- Да, для нас, детей, это было замечательно. У других папа постоянно на работе, в командировках пропадает, приходит домой, когда все уже спят. У нас было по-другому. Мы знали, что до двух-трех часов дня надо вести себя особенно тихо, чтобы не мешать его работе. Но даже от того, что он рядом сидит в кабинете, было очень комфортно. И каждый день, обычно в полчервертого, мы шли к нему. Отец с нами занимался по программе, которую выстроил сам. Это были уроки физики, химии, алгебры, астрономии – все то, чем он зарабатывал на хлеб в свои послелагерные годы. И это было страшно увлекательно.

Еще очень ярко помню, как мы ужинали за общим столом. Поначалу это были просто разговоры взрослых. Но со временем мы с братьями стали слушать с большим интересом и тоже подключаться.

- С фамилией Солженицын сложно жить? Особенно в России, где ваш отец был колоссальным авторитетом. Наверное, вас рассматривают, как под микроскопом?

- В России и всюду. Да, это большая ответственность и, безусловно, бремя. Иногда хочется сбросить, притвориться, что его нет. Но это неотъемлемая часть моей жизни, того, кто я есть. Это призыв быть адекватным имени моего отца и тем ценностям, которые его творчество представляет для наших соотечественников. Это ежедневное напоминание о том, к чему надо стремиться и чего нельзя себе позволять.

- А жизнь вашего отца – это больше мажор или минор?

- Конечно, мажор. Из него просто била жизненная сила. Сейчас ученые доказали, что большинство людей едва затрагивают тот потенциал, который в них заложен. Солженицын был примером того, как человек может развить его в себе. Кроме того, папа ни минуты не сомневался, что Россия встанет на ноги. Даже в самые темные ее годы. Каждая эпоха имела свои проблемы. С одной стороны, в смысле убийства невинных людей ничего страшнее Сталина и Ленина себе представить нельзя. Ни о чем другом можно уже не говорить. С другой стороны, каким безысходным был этот застой, когда людям казалось, что наступил ледяной век, все замерзло навеки и никогда не изменится. И что-то, может, еще более жуткое было в 90-е годы, когда было непонятно, что происходит. Страна разваливалась, кругом воровство. Сегодня тоже непростые времена. Но отец был оптимистом почти вопреки своей судьбе, тем явным фактам, которые могли привести и к более пессимистическим выводам.

- На концерте вы исполняете, не популярную классику, а довольно редкие произведения?

- Сегодня программа сложная – Мессиан, Брамс, Франк. Она без фейерверков, каких-то больших событий. Эти произведения не рассчитаны на то, что публика способна с легкостью проглотить. Такая музыка призывает людей остановиться в круговороте, который всех нас поглощает и совращает. Иногда мне кажется, что для человека, пришедшего на концерт, бывает даже очень ценно, когда он перестал слушать на полминуты, забылся и потерял счет времени. Я специально подобрал программу, дающую достаточное количество таких возможностей.

- Когда вы играли сегодня, периодами закрывали глаза и у вас были достаточно долгие паузы, что они для вас значат?

- Очень рад, что вы заметили это. Особенно сегодня нам не хватает тишины, молчания. Наши дети, коллеги, телевидение, Интернет – мы уже не успеваем, как раньше говорили, позаботиться о своей душе, сосредоточиться и услышать самого себя. Важно понять, кто я, куда иду, какие у меня отношения с женой, детьми или с работой. Но чтобы задуматься об этом, надо остановиться. И вот это очень связано с тишиной. Это важнейшее для нас состояние.

«Есть много музыки, которая намного совершеннее, чем мы можем ее когда-либо сыграть»

- Что для вас сложнее – солировать или управлять оркестром? (Игнат – главный дирижер Камерного оркестра Филадельфии. – Прим. авт.)

- Это большое везение и благо моей жизни, что я могу заниматься этими двумя сторонами того же самого искусства. Это как два легких. Одно без другого может обойтись, но лучше, чтоб были оба. Не хочу и не могу выбрать между этими поприщами. Между артистом и публикой или между композитором, дирижером, оркестром и залом создаются какие-то связи, о которых мы можем только смутно догадываться. То, что может произойти во время удачного концерта – это огромная тайна. Я большую часть своей жизни провожу на сцене, но ответить, что это такое я не могу. Это удивительное состояние.

- Вы никогда не подстраиваетесь под вкусы слушателей?

- Я не ориентируюсь на аудиторию. Конечно же, не потому, что мне она неважна. Скорее наоборот, я четко осознаю: чтобы программа имела настоящий отклик в сердце, душе и уме слушателя, она должна быть в самой своей сути убедительна. Тот, кто ее несет, должен быть совершенно уверен в этом. Когда я ощущаю, что хочу жить с этим произведением, тогда публика за мной пойдет. К тому же, есть много музыки, которая намного совершеннее, чем мы можем ее когда-либо сыграть.

ПРИГЛАШАЕМ:

На симфонический концерт Игната Солженицына!